Неточные совпадения
Она смотрела мимо дамы в
окно на точно как будто катившихся назад людей, провожавших
поезд и стоявших на платформе.
Сначала мешала возня и ходьба; потом, когда тронулся
поезд, нельзя было не прислушаться к звукам; потом снег, бивший в левое
окно и налипавший на стекло, и вид закутанного, мимо прошедшего кондуктора, занесенного снегом, с одной стороны, и разговоры о том, какая теперь страшная метель на дворе, развлекали ее внимание.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в
окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных
окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум
поезда вторгается лязгающий звук.
Спать он лег, чувствуя себя раздавленным, измятым, и проснулся, разбуженный стуком в дверь, горничная будила его к
поезду. Он быстро вскочил с постели и несколько секунд стоял, закрыв глаза, ослепленный удивительно ярким блеском утреннего солнца. Влажные листья деревьев за открытым
окном тоже ослепительно сияли, отражая в хрустальных каплях дождя разноцветные, короткие и острые лучики. Оздоровляющий запах сырой земли и цветов наполнял комнату; свежесть утра щекотала кожу. Клим Самгин, вздрагивая, подумал...
Клим Иванович плохо спал ночь,
поезд из Петрограда шел медленно, с препятствиями, долго стоял на станциях, почти на каждой толпились солдаты, бабы, мохнатые старики, отвратительно визжали гармошки, завывали песни, — звучал дробный стук пляски, и в
окна купе заглядывали бородатые рожи запасных солдат.
А когда
поезд проходил мимо станции, он, взглянув в
окно, сказал с явным удовольствием...
Ночью, в вагоне, следя в сотый раз, как за
окном плывут все те же знакомые огни, качаются те же черные деревья, точно подгоняя
поезд, он продолжал думать о Никоновой, вспоминая, не было ли таких минут, когда женщина хотела откровенно рассказать о себе, а он не понял, не заметил ее желания?
По вагону, сменяя друг друга, гуляли запахи ветчины, ваксы, жареного мяса, за
окном, в сероватом сумраке вечера, двигались снежные холмы, черные деревья, тряслись какие-то прутья, точно грозя высечь
поезд, а за спиною Самгина, покашливая, свирепо отхаркиваясь, кто-то мрачно рассказывал...
Она шла быстрым шагом, не отставая, но
поезд всё прибавлял и прибавлял хода, и в ту самую минуту, как
окно спустилось, кондуктор оттолкнул ее и вскочил в вагон.
Послушная память тотчас же вызвала к жизни все увлечения и «предметы» Александрова. Все эти бывшие дамы его сердца пронеслись перед ним с такой быстротой, как будто они выглядывали из
окон летящего на всех парах курьерского
поезда, а он стоял на платформе Петровско-Разумовского полустанка, как иногда прошлым летом по вечерам.
Матвей ждал Дыму, но Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у
окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят
поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
Это был другой, встречный
поезд; в
окнах мелькнули головы, шляпы, лица, в том числе некоторые черные, как сажа.
И через несколько секунд все исчезло, повернуло, и
поезд понесся вдаль, все уменьшаясь, между тем, как прежний вырастал и через минуту тоже пронесся мимо
окон.
И мистер Борк пошел дальше. Пошли и наши, скрепя сердцем, потому что столбы кругом дрожали, улица гудела, вверху лязгало железо о железо, а прямо над головами лозищан по настилке на всех парах летел
поезд. Они посмотрели с разинутыми ртами, как
поезд изогнулся в воздухе змеей, повернул за угол, чуть не задевая за
окна домов, — и полетел опять по воздуху дальше, то прямо, то извиваясь…
С этими мыслями лозищанин засыпал, стараясь не слышать, что кругом стоит шум, глухой, непрерывный, глубокий. Как ветер по лесу, пронесся опять под
окнами ночной
поезд, и
окна тихо прозвенели и смолкли, — а Лозинскому казалось, что это опять гудит океан за бортом парохода… И когда он прижимался к подушке, то опять что-то стучало, ворочалось, громыхало под ухом… Это потому, что над землей и в земле стучали без отдыха машины, вертелись чугунные колеса, бежали канаты…
На рельсах вдали показался какой-то круг и покатился, и стал вырастать, приближаться, железо зазвенело и заговорило под ногами, и скоро перед платформой пролетел целый
поезд… Завизжал, остановился, открылись затворки — и несколько десятков людей торопливо прошли мимо наших лозищан. Потом они вошли в вагон, заняли пустые места, и
поезд сразу опять кинулся со всех ног и полетел так, что только мелькали
окна домов…
Но он спал, когда
поезд остановился на довольно продолжительное время у небольшой станции. Невдалеке от вокзала, среди вырубки, виднелись здания из свежесрубленного леса. На платформе царствовало необычайное оживление: выгружали земледельческие машины и камень, слышалась беготня и громкие крики на странном горловом жаргоне. Пассажиры-американцы с любопытством выглядывали в
окна, находя, по-видимому, что эти люди суетятся гораздо больше, чем бы следовало при данных обстоятельствах.
Теперь не было у меня уже той живой связи с ночной сценой, как в момент действия, и каждая следующая минута несла новое расстояние, — как между
поездом и сверкнувшим в его
окне прелестным пейзажем, летящим — едва возник — прочь, в горизонтальную бездну.
Наконец показался
поезд. Из трубы валил и поднимался над рощей совершенно розовый пар, и два
окна в последнем вагоне вдруг блеснули от солнца так ярко, что было больно смотреть.
Ветер дул навстречу
поезду; беловатые клубы пара, то одни, то смешанные с другими, более темными клубами дыма, мчались бесконечною вереницей мимо
окна, под которым сидел Литвинов.
Снится ей отдельное купе вагона…
Поезд мчится… вагон мерно покачивается, он смотрит на нее прежним, ласковым взором, говорит ей о вечной любви, о взаимном труде… Ей холодно… Она просит его поскорей закрыть
окно, откуда дует холодный ветер.
Я не пошел несколько дней. Перед вечером, когда я опять сидел в беседке платформы, пассажирский
поезд, шедший из Москвы, стал замедлять ход. Опять замелькали освещенные
окна, послышалось жужжание замкнутой вагонной жизни. Но когда
поезд тронулся, на платформе осталась одинокая женская фигура…
Но вдруг я вскочил в ужасе. Мне отчетливо послышался скрежет машины, частые толчки, как будто на гигантском катке катали белье… Казалось, я должен опять крикнуть что-то Урманову… Поэтому я быстро подбежал к
окну и распахнул его… Ночь была тихая. Все кругом спало в серой тьме, и только по железной дороге ровно катился
поезд, то скрываясь за откосами, то смутно светясь клочками пара. Рокочущий шум то прерывался, то опять усиливался и наконец совершенно стих…
В это время подошел пассажирский
поезд. Он на минуту остановился; темные фигуры вышли на другом конце платформы и пошли куда-то в темноту вдоль полотна.
Поезд двинулся далее. Свет из
окон полз по платформе полосами. Какие-то китайские тени мелькали в
окнах, проносились и исчезали. Из вагонов третьего класса несся заглушённый шум, обрывки песен, гармония. За
поездом осталась полоска отвратительного аммиачного запаха…
И он отошел от
окна. Я еще некоторое время оставался.
Поезд несколько раз, часто и гулко пыхнул паром, точно затрепыхалась чудовищная металлическая птица, тронулся опять и побежал в темноту, отбивая по рельсам свою железную дробь. Влажный ветер стукнул нашею рамой, шевельнул голыми ветками кустов и понесся тоже в темноту…
Кончив письмо, я еще долго стоял у
окна, глядя в безлунную звездную ночь… По полотну бежал
поезд, но ночной ветер относил звуки в другую сторону, и шума было не слышно. Только туманный отсвет от локомотива передвигался, то теряясь за насыпями, то выплывая фосфорическим пятном и по временам освещаясь огнями…
Затем, пропустивши мимо дамский
поезд, друзья остановились прямо против
окон моего дома.
Саженях в двухстах шел царский
поезд; машинист, видя выстроившийся полк, убавил хода, и вагоны, медленно громыхая, проходили перед глазами, жадно смотревшими на
окна.
От спанья в одежде было нехорошо в голове, тело изнемогало от лени. Ученики, каждый день ждавшие роспуска перед экзаменами, ничего не делали, томились, шалили от скуки. Никитин тоже томился, не замечал шалостей и то и дело подходил к
окну. Ему была видна улица, ярко освещенная солнцем. Над домами прозрачное голубое небо, птицы, а далеко-далеко, за зелеными садами и домами, просторная, бесконечная даль с синеющими рощами, с дымком от бегущего
поезда…
Тоска по родине началась у него с тех самых пор, как его везли в Одессу и арестантский
поезд остановился ночью на Прогонной, и Яков, припав к
окну, старался увидеть родной двор и ничего не увидел впотьмах.
Перейдя в вагон, Прокоп отворил
окно и оттуда смотрел на Гаврюшу. Он сидел без слов, но все лицо его сияло и смеялось. Гаврюша тоже смеялся, но стыдливо, как будто совестился. Наконец
поезд заколыхался и тронулся.
Чёрное небо то и дело рвали огненные стрелы молнии, и гром гудел над быстро летевшим
поездом. Шум колёс на стыках рельс и лязг сцеплений пропадали в рёве грома, а неуловимо быстрые молнии, мелькая мимо
окон, слепили глаза.
И грохоту
поезда отвечали раскаты грома из тучи, охватившей мраком уже почти две трети неба. Через несколько минут Тихон Павлович сидел в вагоне и мчался степью, следя глазами за мелькавшими мимо
окон полосами хлеба и вспаханной земли.
Молодых провожали. Толпа сослуживцев и родных стояла с бокалами и ждала, когда пойдет
поезд, чтобы крикнуть «ура», и Петр Леонтьич, отец, в цилиндре, в учительском фраке, уже пьяный и уже очень бледный, все тянулся к
окну со своим бокалом и говорил умоляюще...
Между тем за
окном стал синеть воздух, заголосили петухи, а голова всё болела и в ушах был такой шум, как будто Ергунов сидел под железнодорожным мостом и слушал, как над головой его проходит
поезд. Кое-как он надел полушубок и шапку; седла и узла с покупками он не нашел, сумка была пуста: недаром кто-то шмыгнул из комнаты, когда он давеча входил со двора.
Вместе с матерью он боялся опоздать, хотя до отхода дачного
поезда оставалось добрых полчаса; а когда они сели в вагон и поехали, Петька прилип к
окну, и только стриженая голова его вертелась на тонкой шее, как на металлическом стержне.
Вот замелькали у
окна столбы и стропила платформы, и
поезд остановился.
Старшая девочка кричала и плакала. Все проезжающие смотрели из
окон вагонов, а кондуктор побежал на конец
поезда, чтобы видеть, что сделалось с девочкой.
Нет, эта холодная женщина едва кое-как наскоро повидалась с ним чрез
окно вагона и, велев ему догонять ее со следующим же
поездом в Прагу, понеслась далее.
Почувствовав, что
поезд тронулся и покатился, Иосаф Платонович заметался, затрясся, кинулся внутрь вагона, наступив на ноги двум спавшим пассажирам, потом метнулся назад, высунулся в
окно, звал, кричал и наконец, быстро оторвавшись от
окна, кинулся опрометью к двери и едва был удержан на вагонной ступени кондуктором: иначе он непременно слетел бы вниз и был бы или разрезан на рельсах, или сдавлен между буферами.
— Ах-х ты, мер-рзавец! — возмутился про себя господин и высунулся из
окна, как бы высматривая, скоро ли остановится
поезд, чтоб позвать жандарма.
Поезд уходил. Таня и Токарев высунулись из
окна. Мужики сбегали с платформы. Сторож, размахнувшись, ударил одного из них кулаком по шее. Мужик втянул голову в плечи и побежал быстрее. Изогнувшийся дугою
поезд закрыл станцию.
Единственным развлечением могли быть только
окна пассажирских
поездов да поганая водка, в которую жиды подмешивали дурман.
Поезд с шумом пролетел мимо меня и равнодушно посветил мне своими красными
окнами.
Бывало, мелькнет в
окне вагона женская головка, а ты стоишь, как статуя, не дышишь и глядишь до тех пор, пока
поезд не обратится в едва видимую точку; или же выпьешь, сколько влезет, противной водки, очертенеешь и не чувствуешь, как бегут длинные часы и дни.
В углу сидел Теркин и смотрел в
окно. Глаза его уходили куда-то, не останавливались на толпе. И на остальных пассажиров тесноватого отделения второго класса он не оглядывался. Все места были заняты. Раздавались жалобы на беспорядок, на то, что не хватило вагонов и больше десяти минут после второго звонка
поезд не двигается.
Высунувшись наружу и глядя назад, я видел, как она, проводив глазами
поезд, прошлась по платформе мимо
окна, где сидел телеграфист, поправила свои волосы и побежала в сад. Вокзал уж не загораживал запада, поле было открыто, но солнце уже село, и дым черными клубами стлался по зеленой бархатной озими. Было грустно и в весеннем воздухе, и на темневшем небе, и в вагоне.
Вот он —
поезд;
окна отливали ярким светом, как кресты на церкви, больно было смотреть.
Пробил третий звонок, раздались свистки и
поезд лениво тронулся. В наших
окнах промелькнули сначала кондуктор, начальник станции, потом сад, красавица со своей чудной, детски-лукавой улыбкой…
На железнодорожном переезде был опущен шлагбаум: со станции шел курьерский
поезд. Марья Васильевна стояла у переезда и ждала, когда он пройдет, и дрожала всем телом от холода. Было уже видно Вязовье — и школу с зеленой крышей, и церковь, у которой горели кресты, отражая вечернее солнце; и
окна на станции тоже горели, и из локомотива шел розовый дым… И ей казалось, что все дрожит от холода.